Иду на Бессарабку и покупаю гранат. Самый большой, красивый, теплый. Так это делает Борис. Когда ему становится тоскливо. Когда небо "слишком низко над горизонтом". Из-за чего сбежал в свое время из Питера, но держится у нас. Держись, нам без тебя плохо.
Боря — безусловная радость. Заходишь где-нибудь в центре в галерею — россыпью драгоценных камней Егиазарян. Поверхность его картин напоминает старинную эмаль. Пятна, вкрапления чистейшею, прозрачнейшего цвета — как в Эчмиадзинских евангелиях.
Боря работ не жалеет: отдает в галереи, на выставки, просто "повисеть", дарит, продает. Благо их много. Иной годами мурыжит, Борис пишет страстно, по-рывисто — кистью, мастихином, рукой.
Пятна, потоки, потеки краски — создается чудесная, пульсирующая среда. Кляксы, в которых можно увидеть такое! Тотальный Роршах. Сверху — линия. Легко, вдохновенно, будто играя.
"В поте пишущий, в поте пашущий,
Нам знакомо иное рвение..."
Поверх красочного месива контур — только один из возможных вариантов бытия. Суть не в нем — в какой-то сказочной вибрации, терпкости цвета. Она неуничтожима. Терпкость, шероховатость граната, скал. Розовых скал Армении.
Суть не в нем? Но нет же, нет. Какой из Бориса абстракционист? Он — фантазер, придумщик. Придумщик историй трогательных и важных: об изобретателе колеса и его жене, рождении художника, полете ангелов над городом, красной рыбе, слушающей концерт.
Безумно живописен, мог бы остаться там, в облачках вечного цвета. Но он, кажется, сознательно спускается вниз к людям. К пониманию, к сюжету. Рассказывает нехитрые истории у костра. Рисунок почти детский, эфемерный. Боря расчерчивает цветными клеточками накатанный, серый асфальт — и такие "Велосипеды детства" запускает!
Клеточки — будто в классики играют. В те самые "классики", когда прыгать надо на одной ножке, когда играть надо. Такое впечатление, что он не всегда знает, чем все это закончится. В картину — как в омут истории, как там у Окуджавы — в "даль романа". Апостол детскости Клее с юнговской неотвратимостью вышел на дыхание архаики, знаки-архетипы. У Бори выплескивается древняя душа Айастана, прямо визуальные символы каких-то глубинных структур сознания, подсознания? В четкости ли ученой классификации дело? Боря, слава Богу, не историк, не философ — только художник.
 Рисунок почти детский, эфемерный. Может это происходит сейчас, а может и было давно. И мы только видим проступающие следы давно минувших событий. Так, на древнехристианской плите в Аштараке Борис увидел когда-то почти игрушечный контур, — и рисует его завороженный теперь везде и всегда. Душу рисует, что плоть преходящая. Ведь всегда будут и "Любовь", и "Музыка", и "Тихая беседа", и даже "Долгожданное путешествие".
Символы одни и те же: мать, ребенок, отец, гранат, ковчег, рыба, птица — но, поди, попробуй, нарисуй! Мотивы повторяются: концерт, благословение рождения, полет над городом — но совсем не надоедает. Как не надоедает пить воду. Чист, открыт, бесхитростен — этому не научишься. В Борисе будто оживает древняя кровь иконописца и миниатюриста пишущего, дышащего канонично. Но каноны ведь придумал не он, не его учитель, и не учитель учителя.
Борис — совсем не игривый постмодернист, играющий смыслами и культурами. Погружен в одну, свою. Но она такая бесконечная!
Красной рыбой погружен в толщу бесконечного синего, терпким гранатом в прозрачную бирюзу миниатюр, бирюзу южного неба.
Недаром его так достает наше, серое.
Борис долго крутит в руках маленькие, аккумулировавшие солнце гранаты. Потом, сгорбившись, закрывшись, что-то рисует на маленьких листиках — как огонь раздувает. Собственный огонь, "разогревается". Вот-вот потечет краска — и серая действительность исчезнет.
Потом эти листики полетят, как птицы, вырастут в большие картины в итальянских рамах — Боря как сын Кавказа любит все делать с размахом — но сейчас они драгоценны и самодостаточны. Борис среди своих рисунков — как рыцарь, открывающий сундук с драгоценностями.
Какой там скупой? Рисует — как дарит. Есть фильм о старом Пикассо: сидит в шортах, мощный, глазастый, рисует. Камера с обратной стороны — контур чудесным образом "проступает", рождается. Борис так же ведет линию — с единственно возможной прямотой услышанной музыки.
Я бы всех уставших от жизни собрал в одном месте, как в летнем кинотеатре нашего детства, посадил перед одним большим холстом-экраном — Борис бы им рисовал сказочку о счастье, о том, что все возможно, что музыка неуничтожима, что ...
Что слова, когда дивной мелодией согласья льется линия, когда негаданной радостью вспыхивает цвет, когда рыба чудесным образом переплетается с птицей и радостно дрожит золотое дерево. Борис заворожен символами, возникающими из под своей же руки. Будто и не сам водит кистью — а может и не сам?
Не рассуждает, читает Евангелие, светлеет лицом, яснеет взглядом. В нашей толпе серых, озабоченных, скрыто агрессивных как пришелец, бредбериевский последний марсианин.
Подойдет к тебе -- вздрогнешь. Посмотрит мягким, бесконечно-древним, всезнающим, печальным взглядом, улыбнется ласково. Сядет — и нарисует. Душу твою летящую. Не так, правда, — но, все равно, полетишь. И поверишь, что она есть, и почувствуешь. Если есть в этом бешеном прагматичном мире еще люди, которые заказывают портреты Егиазаряну, значит — не все потеряно. И ветка, "полная цветов и листьев", еще шумит, и "первый встречный" улыбнется.
Подойдет — уроженец горного села Апаран ходит, дышит, рисует с каким-то изначальным, царским благородством. Свое черное пальто носит как мантию, плащ волшебника. Проходит — все улыбаются, светлеют.* Будто разбрасывает украдкой жемчужины.
Р-раз — и они уже в картинах таинственными светилами блестят, драгоценными цепочками свешиваются. Боря любит коллажи. Говорит гортанно, через "о", не скрывает, что идет по следам Параджанова. "Что скрывать, наоборот, ему посвящаю". Смотреть головокружительно и фантасмагорично: пространство живописи, чувственной, порывистой живописи Бори и пространства реальных предметов бесконечно переплетаются и преломляются. Смотреть мало, хочется трогать, ходить вокруг, как ребенок. Хочется даже что-ниоудь украсть, оторвать на память. Что, Параджанов бы возражал? А Боря, он, вообще, добрый. И щедрый, и, как это, разносторонний. Такую радостную "цветную" скульптуру делает — Матисс бы улыбнулся. Цветы, побеги гибкие прямо по телу, лоно как буйный сад и птичка веточку несет!
Тотальный художник, посади его в тюрьму, он из нее через несколько лет хундертвассеровский город счастья сделает. Не дай бог, конечно, но не в тюрьме ли мы живем? Не нужны разве нам распахивающие окошко камеры в бесконечное небо?
Так давайте же их беречь, холить и лелеять, издавать каталоги, устраивать выставки и т. д., и т. п. Пока они с нами.
Но Борис в утешениях не нуждается и что значит, "пока с нами". "Уйду я, придет другой". Борис звучит как тихая, едва слышная мелодия Матенадарана. А может больше гор, неба, граната.
Он опять раскладывает листики и что-то рисует. Царь Борис любит рисовать золотым. Триграммы вечности.
А также любит делать подарки, разводить огонь, помогать, защищать, даже воевать — когда надо.
Настоящий царь.
Алексей Титаренко
|
