Я шла мимо доживающих последние дни открытых кафе, одинаково яркая фауна которых не слишком радовала глаз, и желание хоть ненадолго поменять эту надуманность на что-нибудь более реальное, становилось все упрямее. На то, что оно исполнится, можно было вполне рассчитывать, ибо направлялась я в мастерскую художника. Художника Бориса Егиазаряна.

Мастерская расположилась под крышей одного из зданий по улице Киевян. Здесь совсем иной, воздух, вершинный, не загрязненный вальгаризмами улицы, олимпийская гармония среди суетного быта.

Есть такие профессии, образ носителей которых в нашем сознании четко отрефлексирован. «Ой, а он на художника совсем не похож!» — такая фраза никому не кажется неуместной. Однако Борис Егиазарян «похож», «похож» настолько, что трудно представить его в какой-либо иной ипостаси: борода — естествено, первое, необходимое, ни недостаточное условие (бородачами, как известно, бывают еще физики и геологи), тонкое нервическое лицо, очень армянское и одновременно напоминающее портреты петербургских интеллигентов-разночинцев прошлого столетия. Но, кажется, главное в нем — страсть дела. Это ее материализованные формы развешаны по стенам мастерской, уложены в штабеля, размещены по папкам. Это не живопись, а формы, линии жизни. Пропасти. Сближения. Здесь каждый может подобрать себе по размеру «почву и судьбу». Надо знать только свою душевную диоптрию.

ГОРОДА СВОИ И ЧУЖИЕ

На буклетах, изданных в связи с персональной выставкой Бориса Егиазаряна в Греции (до этого были выставки в Канаде, Штатах, Франции, Италии, Германии), стоит — «армянский и украинский художник». Что это? Родимое пятно родимого советского интернационализма? Нет. Просто судьба. А превращение парня из Апарана в «и украинского» художника шло весьма витиеватым путем. Сначала учеба в терлемезяновском училище. Приехавшие сюда мастера из Ленинграда обратили внимание на яркие работы юного художника, и их автор получил возможность поступать в Ленинградское высшее художественное училище имени Мухиной, кстати, благополучно минуя длительный ритуал предварительных испытаний.

— Ленинград — прекрасный, удивительный город, но, понимаешь,.. не мой. Вечные дожди, низкое серое небо, очень скоро я стал лезть на стенку — мысленно все время раздвигал серые тучи и видел над ними бирюзу и синь. Там я буквально стал загибаться, на полном серьезе заболел. Пришлось возвращаться в Ереван.

Прежде чем Борис Егиазарян поехал заканчивать образование в Киеве, он еще год проучился в Ереванском художественно-театральном институте.

— А вот Киев как раз мой город. И дело не в том, что там климат по мне: в Киеве мне очень здорово работается — там несколько иное отношение к тому, что я делаю. В любое время суток может позвонить кто-то из друзей и, извинившись за иеурочность, попросить показать какому-нибудь его знакомому мои работы. Первый вопрос входящего в мастерскую —«что нового сделал». Это очень большой стимул, когда тебя все время «провоцируют» писать. Я и выставляться люблю вместе с двумя своими друзьями-киевлянами. Мы здорового дополняем ДРУГ друга. Выставки получаются очень гармоничными. Я иногда с большим трудом буквально заставляю себя вернуться из Киева в Ереван... Но все равно мое место здесь. Возможно, мы слишком избалованы изобилием хороших художников, но это еще не причина относиться к ним инертно, как к чему-то само собой разумеющемуся. Такое отношение со стороны занижает самооценку художника. А в результате, посмотри, за какой бесценок отдают ребята на «Вернисаже» свои работы, особенно иностранцам. И разговаривать с ними на тему давайте вовсе не будем продавать работы, чем отдавать их за гроши, совершенно бессмысленно.

Кто-то раздраженно заметит: хорошо ему, человеку с именем, автору многих персональных выставок в ближнем, как это сейчас принято говорить, и дальнем зарубежье, рассуждать о высоких материях. Высокие материи — это, конечно, прекрасно, но когда не до жиру, а тут представляется возможность заработать, да еще и не в дубовых-еловых, а в гриновых. О сегодняшнем положении художников, не принадлежащих к «пантеону», можно говорить бесконечно долго... Но это уже иная тема.

«ИЗМЫ» - ЭТО ДЕЛО ВОСЕМНАДЦАТОЕ»

Значение художника отнюдь не только музейное, историческое. Художник дает свежий взгляд на вещи, он развивает интуицию, озарение и в других. сферах. Непохожий художник помогает мыслить и соответственно, поступать нешаблонно. Борис Егиазарян относится к категории людей, которые «склонны видеть деревья там, где мы склонны видеть столбы». Необычайно широк круг его чисто художественных интересов: живопись, графика, скульптура, фреска, коллажи, сценография. Ничто не оставлено до лучших времен — ничто не принесено в жертву. Иная система гармоний, иное раскрытие той же личности.

— Главное — не разучиться удивляться. Искусство для начала должно быть честным, а стиль, всякие «измы» - это дело восемнадцатое. В конечном счете стиль — это самоограничение, конъюнктура, созданная самим художником для себя же. Если бы я был, скажем, врачом, а живопись была моим хобби тут иной спрос. Но я професснональный художник, и если Господь наградил меня определенным даром, я обязан делать как можно больше, делиться с как можно большим количеством людей.
А каким искусствоведческим термином обозначат мою работу, меня мало интересует.

Полифония творчества Бориса действительно удивляет. Кажется, есть один только жанр, в котором он не работает, — это жанр усредненного искусства. Вот работы ленинградского периода, внутренне драматические, напряженные —портреты, где лицо лишь мольберт для глаз. А понад стенами мастерской парят его женские портреты, на первый взгляд скромные и реалистичные по технике. Однако они таят в себе некоторую жанровую загадку, не сразу постигаемую пластическую остроту: лица скульптурны, а взгляд совершенно живописный. Но стоит повернуть голову, и вот уже резкая «смена декорации». Выполненные в абстрактно-декоративной манере полотна, где краски растворяются в зыбком воздухе, теряя очертания. Белый цвет — любимый цвет, автоцвет, летучий цвет. Дальше мерцающий стиль, миражно-фиолетовая палитра — еще один женский портрет, погруженный на сей раз в аметистовый сумрак.

В графике Бориса есть линии , но нет линейного академизма. Из раскрытых папок он извлекает работы, составившие целые циклы. В них на равных правах выражает себя и дар живописца, и дар графика — рисунок остр, быстр, а колорит необычайно ярок. В его «Гранатах» есть орнаментальная красивость. Цикл «Человек» делал, кажется, одновременно художник эпохи компьютерной графики и эры наскальных рисунков.

Сегодня все работы собраны в мастерской в преддверии торжественного события, гала-показа — персональной выставки.

«Рукописи не горят...» Возможно. Зато полотна горят. Горят дотла, превращаясь в горы сажи и пепла. Потом пепел, что говорится, развеется по ветру. И все. И воскресить, воспроизвести утраченное, нарисовать по памяти еще одну точно такую же картину невозможно. Можно сотни других, а такую— нет. Потому что второго, точно такого клочка энергии быть не может.

Работы Бориса Егиазаряна горели дважды. Один раз, когда в результате неполадок с проводкой был пожар в квартире. Немногие спасшиеся тогда работы выжили, но остались инвалидами на всю свою, увы, теперь уже недолгую жизнь. Во второй раз взойти полотна на костер заставила рука их создателя.

— Наступил момент, когда все, созданное мной до этого дня, стало буквально мешать мне дышать, жить. Соседи после ремонта жгли мусор, так что и огня специального не понадобилось!.. Со мной вообще такое случается: могу проснуться среди ночи н заново покрыть белой краской готовые картины, потом писать по ним снова. Вообще я иногда рабо­таю по 20 часов в сутки.

Чем объяснить такое самоуничижение? Эпотаж? Игра в противоречивую, метущуюся «художественную» личность? Нет, здесь нет этого. Просто, этот человек живет с таким пульсом.

Наверное это отсутствие внутреннего предела и заставило его пять лет назад, забыв о любимой работе, с головой уйти в Карабахское движение. «А, тоже из породы горлопанов с Театральной площади, митинговый зазывала!» — уже успел подумать кто-то. Ах, эти митинги. от которых мы сегодня так спешим откреститься. Но тогда мы еще не были детьми обманутой веры. Это бы ли дни всеобщей искренности. распахнутости, бескорыстной душевной общности.

Тогда Борис ездил по всему Союзу — «все приверженцы молодой демократии — братья», выяснял отношения с «людьми в штатском», успел даже побывать на передовой в Арцахе. Кисти, холсты, краски — о них было забыто, они молча дожидались своего часа. Он вернулся к ним через три года, не разделив, очевидно, точку зрения вождя мирового пролетариата на то, что «каждая кухарка должна научиться управлять государством».

ПЕРЕД ТРЕТЬИМ ЗВОНКОМ

Сегодня в Ереване в Доме-музее Ерванда Кочара открывается персональная выставка Бориса Епиазаряна.

«Не страшно, Борис?» — спрашивало я. . Вопрос продиктован отнюдь не сомнением в том, что выставку «примут». Это уже дело второе. Дух и личность художника, превратившиеся в полотна, адресуются «до востребования» тысячам людей. А каково почувствовать, что кроме узкого круга специалистов и истых ценителей, потребность в этих формах духа испытывает крайне малое количество людей. Сегодня, когда рождение коллективного разума и сознания уже свершившийся факт, слишком часто приходится наблюдать, как на смену празднику открытия выставки — многочисленные гости, поздравления, репортеры, цветы и шампанское — приходит унылая пустота зала.

— Искусство действительно элитарно. Но для меня элитарность — это не голубая кровь, три высших образования и большой опыт посещения музеев и галерей. Дело не в платонике, умозрительном понимании. Просто, либо человек умеет воспринимать, становиться со автором, либо нет. И первых очень мало. Так что на этот счет я не обольщаюсь. Для меля выставка, ее экспозиция — это единая картина-коллаж. Мне гораздо важнее знать, что она получилась.