Назову просто: «Любовь».
Алексей ТИТАРЕНКО, искусствовед
Всеукраинские ведомости, №232, 13 декабря 1995

С Борисом мы учились. Давно, в нашем Киевском художественном. Любит Киев. Такая атмосфера, говорит, может быть только в Армении.

«Здравствуй, дорогой, — в трубке мягко зарокотал гортанный голос, — как здоровье, как семья?». — Приехал! Как мы в Киеве его любим, значит, опять увижу удивительные холсты, осколки дивной страны счастья.

Когда плохо, Борис берет полотно, чертит его квадратиками — и ты улетаешь в небо. Игра вклассики. Ходишь по городу Егиазаряна, как в легендарной книжке с этим детским названием ходили по Парижу. Мы ходим, а над нами — все кто-то летит.

«Шагала любишь?» — На мой вопрос отвечает отстраненно-мудро: «Вижу, что счастливый был человек», «Борис, как бы научиться видеть деревья там, где другие..? Но это о тебе уже, кажется, писали». Насмотревшись картинок Егиазаряна, болезненно тянешься к чистоте и ясной незамутненности. Поразило как-то его очередное высказывание о небе над Питером, где он успел поучиться: низкое, свинцово-серое небо, хочется раздвинуть, протиснуться вверх, туда, где бирюза и синь.

Борис, а нам как хочется! Запускает Егиазарян свой «Велосипед детства» — и мчимся то ли по земле, то ли по небу. Туда, где синь. «Закрой мне глаза», — из всех киевских окон подвывают Братья Карамазовы. Борис, лучше «промой»! Апаранской, горной чистотой.

«Слушай, ты видел Тороса Рослина? Твои коллеги с Рублевым ставят на одну высоту». — «Видел, дорогой, видел, в книжках, правда. А вот по Рублеву даже рукой водил: по закопченным сводам древнего владимирского храма». Отзвук, отклик, докатившаяся дальняя волна этой музыки единения и гармонии в склонившихся друг к другу силуэтах трех девушек Егиазаряна. «Как назовешь?» «М-м, назову просто: «Любовь».

У него все просто. Взял автомат и пошел воевать за Арцах. Увидел как-то древнюю надгробную плиту. Борис берет карандаш — почти детский контур человека. «Тогда поразило: как просто, а есть все. Космос, вечно живой дух. Теперь часто рисую».

С удивительной легкостью рисует. Ребенок, наив? Но как бесконечно тонки эти цветовые гаммы под нотной линейкой его «квадратиков». Просты, как баховские фуги, как россыпь самоцветов армянской миниатюры. Смотришь - не оторваться. Встряхнешь трубочку калейдоскопа — и поплыл. Город - как один дом, дом — как город. Уходишь в легкое, сказочное пространство этого города, как в давно забытую сказку. Погружаешься в радостную чистоту удивительно красивых цветовых переливов и поверх — вдохновенно-легкий рисунок. Так девочки откликаются на предложение: нарисуй мне принцессу! Раз, раз и готово.

Хуан, старина, вот бы ты видел. Вас бы вместе посадить рисовать — картинки разуверившемуся человечеству. Но тебе надо было доказывать, шокировать и манифестировать. Егиазаряну, в конце все видевшего века, нет нужды. Как там марксисты говорили: «на плечах гигантов».

Спокойно, красиво рисует — в свое удовольствие. Букеты дарит, портреты девушек с зелеными волосами пишет, концерты играет — даже «для птиц».

Ох уж этот «белый» концерт! Бе­лый-белый. Мечтает о белизне «после цвета», высший, все познавший. «Выставить бы холсты от пестрого, звучного — до монохромно-белого. Линия возвышения и очищения. Шел бы человек и приподнимался, чуть ли не взлетал». Так Корбюзье мечтал одной архитектурой сделать людей чище.

Для Бориса живопись — очень серьезно. «Когда работаю, значит, мо­люсь». Не риторика в устах верующего. Библейские циклы. Все вроде знакомое, но какое-то слишком живое, ускользающее от канвы канона. Рождество как рождение художника, три девушки — ангелы Троицы. Живет этим. Его христианство — свет, радость, любовь. И даже игра — вечно творческий дух.

Плывет, покачиваясь, «Ноев ковчег», — все тот же чудесный «город как дом», и на душе так легко и хорошо. В преддверии Рождества — выставка Бориса в столичной галерее «Ирэна».